Мальчик на жёрдочке, или о чём «Щегол» Донны Тартт.
Если жизнь — это дурной фарс, лишенный цели и изначального порождения, и раз уж мы полагаем, что должны выбраться из всей этой истории чистыми, как омытые росой хризантемы, мы провозглашаем единственное основание для понимания: искусство.
"Манифест дада 1918 года"
1. История личная.
Если быть честным, то я полюбил «Щегла» не с первого раза. С заботой подаренная книга долго лежала на полке. Почти килограмм слов, изящных и тяжёлых, лежали возле читального кресла. «Щегол» просто ждал своего часа. Первые страницы шли с трудом, у меня так часто бывает когда я не слишком доверяю рассказчику. Впрочем, американскому подростку сложно довериться. Но дни шли и страницы становились изогнутыми, мятыми, со следами рук и пометками, словно уникальная карта, в которой просчитывался ход чтения.
Если быть откровенным я просто жил в этой книге. Поэтому собственно я и люблю Большие Американские Романы, они дают больше времени жить в особом мире, с особым светом и особой атмосферой. Я смеялся и плакал с персонажами, боялся и радовался, надеялся и читал, читал, читал.
Блестящий роман, полный красоты и какой-то естественной изящности, грации. Почти 800 страниц, написанные за 10 лет, это почти один абзац за день. Больше не было и смысла.
И позвольте мне рассказать две истории, которые разделяют столько времени, разделённые в пространстве, контрапунктом чередующиеся, и обе прекрасные.
2. История первая: год «Щегла».
12 октября 1654 прогремел взрыв уничтоживший не только половину города Дельфт, но и одного из самых ярких художников Голландии, самого талантливого ученика Рембранта – Карела Фабрициуса. С пожирающим огнём ушли и его миры, его картины. Сейчас нам известно 17 из всех его работ, но только одна до сих пор светит спокойным светом во мраке небытия, изображение маленькой, хрупкой птички, с цепью на жёрдочке. «Щегол». И наверное мы уже никогда не узнаем кто же эта птичка? Почему именно она здесь? Какова её судьба? Но всё же на нас смотрит этот маленький птенец, уставший от тягот этого мира, но тем не менее продолжающий бороться за жизнь. За спиной тёплый, естветсвенный свет, а внизу старательно написан дата, дата смерти Фабрициуса.
И совершенно удивительно что крохотный шедевр Фабрициуса столкнётся с другой историей, не менее загадочной.
Карел Фарбрициус
3. История вторая: безвременье и вечность.
Мы лишь может догадываться, как она встретила эту птичку, может быть в книге об учениках Рембранта, а может и в галерее Маурицхёйсе, одна из самых великих современных авторов – Донна Тартт. Можно долго говорить о ней. Было бы уместно, конечно, спросить о её двух предыдущих книгах, о том, почему она не даёт интервью, или какие авторы повлияли на неё. Но все ответы тут, в небольшом кирпиче, полным слов. Всё тут, между строк, в образах, в замысле.
Второй взрыв прогремел в другом мире, мире слов. Тео Декер приходит в себя после взрыва и видит умирающего старика с просьбой забрать картину и отдать кольцо по адресу. Тут и начинается удивительная история блуждания и поисков. Весь роман и состоит из таких перекличек, одна трагедия откликается в другой, смерть одного приходит к воскрешению другого, детская мечта старика перетекает в кошмар жизни юноши. Неторопливым повествованием Донна знакомит нас со светом нью-йоркской богемы, и с ушедшим когда то отцом, и с целой плеядой временных домов. И везде Тео намертво приклеен к своей картине, роковой образ птички маячить перед ним вместе со слезами по умершей матери. Картина становиться не только фетишем, связывающим его с миром-до-катастрофы, но и той тайной, без которой жизнь была бы пустой. В своем доме в Лас-Вегасе он с тревогой возвращается к ней, чтобы заполнить пустоту тем светом, который никогда не погаснет в этой картине. Формально история разделена на несколько слоёв, первый – диккенсовый роман – воспитание с плутовским персонажем в середине, второй – трогательная история взросления, со всеми страхами, трагедиями и болью, третий и последний – почти ганстерский боевик, который в полную силу начинает пробиваться в конце. Но за всеми эти формальными разделениями стоит главное исследование – роль искусства в современной жизни человека. В своём повествовании Донна одержима материальной сущностью вещей, начиная от антикварной мебели, заканчивая картинами, ведь сама суть таких вещей – вечность. И, неспроста Тео тянется к картине она и есть то безвременье, бесконечность, в которой нет смерти, но и жизни.
Сама Донна Тартт пишет с той неторопливость, которая присуще этим вещам, детально расписывая каждый предмет, углубляясь по ходу то в методы состаривания дерева, то в рассуждения о самом времени.
И как вы уже догадались, главный герой книги отнюдь не Тео, а картина, она же в своей сущности несёт в себе несколько важных функций, каркасом держащий этот роман.
3.1. Картина: проводник миров.
Удивительным образом этот безмолвный щегол сталкивает непохожие друг на друга миры, чтобы спасти их. Спасти Тео от незаживающей раны потерь, Хоби от безденежья и забытья, Бориса от одиночества. Связывая солнечное детство Велти в Каире картина следует за детством Тео, а потом знакомит с другими, людьми с разными целями, вкусами, судьбами, но так же как и он фанатично преданных образу щегла.
Картина находит ключ к каждому из персонажей, действуя прямо или через Тео, но тем не менее она заряжена такой любовью и жизнью что готова дарить её каждому.
3.2. Картина: смерть.
Для Тео Декера, пережившему одну смерть, катастрофически необходимо иметь доказательство бессмертия. Картина и значит то самое влечение смерти, доведённой до бесконечности. Славой Жижек говорил: «…влечение к материальным вещам, есть та суть внутреннего желание вечности, ведь то что не имело материальной жизни, не имеет и смерти». И Тео находит отдушину в этом крохотном свидетельстве вечности, когда он притрагивается к её свету представляя не сколько настоящее, сколько ту беспредельность прошлого и будущего, сопутствующего любую картину. Для человека осознавшего конечность жизни нужна подлинная вечность.
3.3 Картина: Тео.
Но если любой шедевр может быть носителем той безвременности, то почему Тео одержимо влечет именно к этому образу. Потому что сам Тео это щегол. Привязанный невидимой цепью к давно уже прошедшей трагедией взрыва и смерти матери, может только взлететь на время, почувствовать свободу, как при посиделках с Борисом, или в любви к Пиппе, всё рано приговорён постоянно возвращаться к смерти, к этой болезненной жёрдочке. И образ матери преследует и красной нитью проходить через всё к чему стремиться Тео. Даже сама любовь к девочке из туманной юности имеет ту же одержимую черту как и к картине, потому что эта единственные осколки времени, которые могу вернуть, хоть на секунду к тому дню, где мама была жива и жизнь казалась уютной и безбрежной.
4. Мы – щеглы.
Бесподобная черта этой книги – открывать, пробуждать и катализировать самые удивительные чувства. Все те, кто прочитали эту книгу, почти по детски изумлённо говорили о ней. И это самое прекрасное, что может дать книга – маленький, волшебные кусочки детства. В этой книги столько красоты и боли, столько надрыва и надежды, столько жизни, которая пульсирует, переливается, светит на каждой строчке каждой страницы, словно крича: ты тут! Ты живёшь! Ты полон красоты!
И если на то пошло, все мы, люди, прочитавшие эту книгу, такие же «щеглы», навечно привязанные любовью к этому роману. Которые, могу читать других авторов, удивляться, смеяться, плакать, но возвращаясь к эту шедевру, который будет сиять, дарить изящность и красоту каждому моменту проведённом в этом мире. Мире слов и щегла.
В заключении приведу любимую цитату из книги:
И когда мы приучаемся говорить с собой — это важно, важно, когда нам удается пением убаюкать свое отчаяние. Но картина научила меня еще и тому, что мы можем говорить друг с другом сквозь время. И, кажется, мой несуществующий читатель, я хочу сказать тебе что-то очень серьезное, очень настоятельное, и чувствую, что должен сказать это таким настоятельным тоном, как будто мы с тобой находимся в одной комнате. Мне нужно сказать, что жизнь — какой бы она ни была — коротка. Что судьба жестока, но, может быть, не слепа. Что Природа (в смысле — Смерть) всегда побеждает, но это не значит, что нам следует склоняться и пресмыкаться перед ней. И что, даже если нам здесь не всегда так уж весело, все равно стоит окунуться поглубже, отыскать брод, переплыть эту сточную канаву, с открытыми глазами, с открытым сердцем. И в разгар нашего умирания, когда мы проклевываемся из почвы и в этой же почве бесславно исчезаем, какой же это почет, какой триумф — любить то, над чем Смерть не властна. Не только катастрофы и забвение следовали за этой картиной сквозь века — но и любовь. И пока она бессмертна (а она бессмертна), есть и во мне крохотная, яркая частица этого бессмертия. Она есть, она будет. И я прибавляю свою любовь к истории людей, которые тоже любили красивые вещи, выглядывали их везде, вытаскивали из огня, искали их, когда они пропадали, пытались сохранить их и спасти, передавая буквально из рук в руки, звучно выкликая промеж осколков времени следующее поколение тех, кто будет любить их, и тех, кто придет за ними.