Казахское слово «Киял» в русском языке имеет много значений. Его можно перевести, как грёзы, сновидения, думы. «Киял» - так называется персональная выставка павлодарского художника Андрея Оразбаева, которая открылась в Павлодарском художественном музее и продлится до конца июня. Экспозицию составили 30 живописных полотен, нарисованных им весной этого года. Такой подарок сделал Андрей Оразбаев павлодарским зрителям к своему полувековому юбилею.
Справка: Андрей Оразбаев родился в Павлодаре в 1963 году. Окончил инженерно-строительный факультет Павлодарского индустриального института, учился в школе художников-оформителей, затем на художественно-графическом факультете Омского государственного педагогического института. Участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. В 2007 году стал автором памятника жертвам аварии на ЧАЭС, установленном в Павлодаре. Участвовал в многочисленных выставках. Член Международной федерации Союза Художников России и Союза художников Казахстана.
С большой радостью пишу статью об этом человеке. С Андреем Оразбаевым мы познакомились в далёком 1994 году. Тогда я организовывал в Павлодаре выставку художников-авангардистов «Новые степные» и выискивал по городу неизвестные таланты. Зайдя в одно агентство, занимавшееся наружной рекламой, в мастерской я увидел картины, которые меня поразили до глубины души своим новаторством, необычностью техники исполнения и, главное, тонким эстетическим вкусом. Я возликовал, как старатель, нашедший гигантский золотой самородок! Работы Андрея Оразбаева стали украшением «Новых степных». Это был его первый выход к зрителям. Они сразу приняли и полюбили его.
И вот, 19 лет спустя мы сидим у меня в квартире, пьём чай с тортом и пиццей, беседуем, и я вновь открываю для себя нового и опять неизвестного мне художника Андрея Оразбаева, уже убелённого сединами и умудрённого жизненным опытом, ставшего популярным и уважаемым, но всё таким же молодым.
- Андрей, с чего начались твои творческие эксперименты? Насколько я помню, изначально твои работы были иного плана – некие абстрактные, яркие пятна с вмонтированными морскими ракушками и даже старым, проплавленным плащом с пуговицами.
- Вообще, я начинал с нитроэмали. Я работал художником-оформителем на мебельной фабрике, и у нас оформительских работ было очень мало. Все лозунги, памятники и доски почёта уже не были настолько востребованы, а краски по-прежнему нам выписывали канистрами. Я начал экспериментировать. А нитроэмаль - шутка быстросохнущая, может слоями ложиться, растекаясь и смешиваясь, принимать необычные формы и оттенки. Кроме всего прочего, она ещё и токсична, даёт элемент токсикомании, наступает лёгкая эйфория при работе. В итоге продукты получались абсолютно спонтанные, импровизационные, бесформенные. Это потом я уже стал конкретику вносить для конъюнктуры. А так, импровизация в чистом виде для меня была и остаётся притягательной. Недостаток нитроэмали - она ложится только на твёрдую поверхность, на холсте она трескается, может отвалиться, поэтому я рисовал на ДВП. Сейчас я рисую акриловыми красками. Они заменили мне нитроэмаль в плане создания рельефных вещей на холсте. Акрил, как резина – гибкий, мягкий. Холст можно скручивать.
- Работы каких художников вызывают твой интерес? Можешь назвать знаковые для тебя имена?
- Я заметил, что всё современное изобразительное искусство, которое я могу посмотреть в интернете, меня интересует чисто с практической стороны – какие-то колористические моменты, использование современных красок, новых техник. Но внутри меня это не цепляет. В основном мне нравятся постимпрессионисты – Гоген, Ван Гог, Сезанн. Нравятся художники Серебряного века, стиль модерн, Арт Нуво. Врубель, Модильяни очень нравятся. Мне импонирует, что в их работах нет суеты. В конце 80-х и начале 90-х я часто ездил в Москву, пропадал в Центральном Доме Художника. Там в постперестроечное время очень много галерей современных открылось. Были выставки Александра Ситникова, Михаила Шемякина. Как-то я попал на выставку его учителя Михаила Шварцмана. Это была его первая за всю жизнь выставка. Он писал работы, это были такие абстрактные композиции, которые он называл иературами, но никому их не показывал, зарабатывал на жизнь оформителем и дизайнером. Если говорить о павлодарских художниках, у нас есть много интересных, чьё творчество меня трогает – это Валерий Приходько, Женя Фридлин. Они - вневременные. Был у нас интересный эмальер Миша Бекетов, сейчас в России живёт, я по интернету слежу за его творчеством.
- Я посмотрел твои новые картины. На мой взгляд, в них преобладает восточная, древнетюркская тематика. Что тебя вдохновляет сегодня?
- Я по-прежнему сам себя вдохновляю. Меня интересует окружающая природа и человек в ней. Меня беспокоит, что человек вычленяет себя из природы, возомнив себя её царём. Но, мы, отрывая пуповину, связывающую нас с живой и неживой природой – травой, деревьями, птицами, рыбами, лишаем себя очень многого. Разрыв этой связи негативно отражается на нашем физическом состоянии. Элементарно, чтобы отдохнуть, мы выезжаем на природу, на травку зелёную, к речке, и пытаемся эту связь с природой восстановить, подпитаться её силами. Тогда в норму приходит и психическое, и физическое самочувствие. Но, как это сделать в городе, если город сам по себе чужеродный организм? Вот что меня интересует.
- Я знаю, что ты увлекался ведической философией и йогой. Твои духовные ориентиры остались неизменными?
- К религии я давно сформировал отношение. Первоначально из-за лояльности ко всем религиям меня привлёк дзен-буддизм, йога. На занятиях йогой нас много загружали психологическими тренингами. Одно время меня зацепили «семейные расстановки по Хеллингеру» (метод помогающей практики, введенный в широкое обращение немецким философом, богословом, психотерапевтом Бертом Хеллингером в 80-х годах, - авт.). Я поучаствовал в них. На каком-то этапе это было очень действенно. Но, и сама теоретическая подоплёка мне импонирует - человек не должен себя вычленять из рода, тогда будет совсем другое отношение к своим действиям и поступкам. Мне нравится теория, «что я-то ни в чём не виноват». У Хеллингера, в моём понимании, говорится о мобильности и гибкости генетического аппарата человека. Какие-то яркие события эмоциональные могут переходить по наследству, превращаясь в психологические табу, зажимы и прочее. И для того, что бы их снимать он придумал такие расстановки, чтобы возвращаясь назад, решать эти проблемы.
- Анализируя твои картины, я вижу, что это работа твоего подсознания. Ты рисуешь свои сны?
- Нет. Это сны наяву. Я часто использую такую методику, как психодиагностические тесты Роршаха. То есть, создаю на полотне сначала абстрактное пятно, оно трансформируется в моей фантазии в какой-то образ. Потом, смотря на это пятно, создаю несколько вариантов набросков, какие приходят на ум. Наиболее удачный, на мой взгляд, воплощаю.
- Значит, ты, подходя к мольберту, ещё не знаешь, что в итоге получится?
- Когда ты находишься рядом с холстом и красками, и никто этому взаимодействию не мешает, наступает такое отчасти трансовое состояние. Я включаю музыку, носящую живой, импровизационный характер, чаще всего это джаз, и рисую. Это что-то вроде танца с краской и холстом. Но, если я не выспался, у меня какая-то болезнь, мне плохо, я просто не могу это делать – все работы уходят в корзину. Поэтому для импровизации нужно, как минимум, нормальное физическое состояние. Интересно бывает, потом, когда работа готова, по прошествии нескольких дней, я смотрю на неё, и у меня бывает такое чувство, что я к созданию этой картины имею очень посредственное отношение. Как будто кто-то руководил мной свыше.
- Импровизация обычно делается на одном дыхании. Ты рисуешь картины за один подход к мольберту или, всё-таки, потом возвращаешься к ним, чтобы доработать?
- За эту весну я нарисовал 30 картин. Все они представлены на выставке. Вообще, я работаю быстро, может, в силу того, что Овен по гороскопу – не люблю растягивать. Раньше, когда лёгкой атлетикой занимался, спринтером был. Конечно, свои работы я пишу не за один раз. Позже, меня посещают новые идеи, я вношу дополнения. К вопросу о скорости, если брать великих художников, у того же Ван Гога была идея фикс – рисовать по три картины в день, потому что он, как будто чувствовал, что рано уйдёт из жизни. Он называл это скорописью. Айвазовский тоже быстро писал, не смотря на всю сложность своих работ. Он иногда устраивал показательные мастер-классы, устанавливал огромный холст и в присутствии студентов за два-три часа рисовал картину, тщательно прописывая волны.
- Кроме живописи, каким видом искусства ты ещё занимаешься?
- Мне нравится делать предметные коллажи, проводить перформансы. Я это делаю от случая к случаю. Мне нравится формулировка – произведением искусства является вещь, которую таковой считает художник и еще один человек. Поэтому перформансы я рассматриваю, тоже как форму искусства. (Свою выставку Оразбаев открыл очередным перформансом. Он установил мольберт, на холсте изобразил весеннюю листву. Потом просверлил дрелью в мольберте и подрамнике многочисленные отверстия и вставил в них кисточки, словно проросшие ветки. Разрезал холст на ленты и раздал посетителям, чтобы они повязали их на импровизированное дерево-мольберт, как символ того, что хотят вернуться сюда вновь, – авт.). Ещё я веду «Книгу бытия», в которую периодически записываю события из жизни и какое-то их развитие в плане сюрреалистичности.
Позже Андрей Оразбаев продиктовал мне по телефону несколько отрывков из своей книги. Вот один из них: «Приснились мне однажды все часы, которые у меня были раньше, распиханные по карманам, на руках, и все без цифр. На одних лишь самых первых – римские цифры. Мне не нравились никогда любые обозначения времени на циферблате. Всегда воспринимал часы больше, как украшение. Я сам делаю своё время, сам время и есть…».
