Упорно и нудно лаяла молодая собака во дворе одного из сельских домов. Глупый щенок Акжол впустую расточал свои голосовые гланды в стремлении стать ответственной сторожевой псиной. Он кружил по двору, нарушая гармонию звукового пространства. Ему вторили соседские собаки. Что они обсуждали, какой ожесточенный спор вели? Смеркалось. В эти дни в южном казахском поселке было не по-зимнему тепло. Бесконечно шли суровые дожди, нагоняя тучи с шумом, будто угрожая прислать своего снежного собрата и дать всем сельчанам хлебнуть настоящей непогоды. Но снега было мало. Промокший щенок вилял хвостом при приближении хозяйки, но ее внимания так и не был удостоен. Хозяйка набрала воды в колодце, и зашла в дом. Щенок замолчал и, цепляя взглядом темноту впереди, прислушивался к звукам. Но там впереди небольшой квадрат плодоносной земли исчез за вековыми тополями и липами. На одну долю секунды внимание щенка отвлекала моль, и, пытаясь неуклюжим носом загнать ее в ловушку, он задел облокоченную медную крышку от кастрюли для варки мяса. Крышка с шумом упала, и он оторопело убежал, для того, чтобы в следующее мгновенье вновь ввязаться в истеричное состязание с соседкой. Взрослый пес, грозная азиатская овчарка, сидевшая в замкнутом самодельном вольере, лишь негромко выругалась, как бы говоря: «ну и молодежь ныне пошла».
В это время в доме завершали недельную уборку. Домывали полы. Слышны были шарканья по деревянным настилам, возгласы командного тона, хлопанья входной дверью, а за окном время от времени мычала единственная хозяйская корова, барабанил дождь и, рассекая лужи, проезжали по прямой автостраде машины, спешащие в город.
Еще три комнаты, подумала Аяулым, и можно будет, наконец, немного отдохнуть. Таяло в феврале третье воскресенье, и, тем не менее, за весь день она толком не присела.
С утра готовили баню. На это ушло полтора часа, двадцать ведер воды, и около десяти килограмм угля. В маленькой постройке для бани скользко и холодно. Баня разделена на три отсека. Первая – раздевальня. Вторая – умывальная, а третья парная. Во втором отсеке установлен механизм, для подачи холодной и горячей воды. Устройство построено таким образом, что горячая вода поступает из парной через стенку по трубе, после того как проходит нагревание в угольной печи, размещенной на улице. Приобретенная чуть менее полувека назад, печь еще сохранила характерные знаки соответствующего советского завода, несмотря на то, что покрылась слоями голубой краски разных оттенков, производителей и десятилетий. Баня, как и весь дом, и все пристройки к нему была сделана из глины и покрыта белой известкой. Поэтому ее глиняные скамьи не поглощали тепло и пар, идущий из печи. И оставались ледяными.
![]()
После бани, когда Аяулым набирала воды в колодце для теленка и коровы, черный как ночь теленок выбежал из сарая и побежал по яблоневой бахче галопом, ломая на своем шатком пути сухие ветки, и пачкая тонкие ножки и подковы в грязи, образовавшейся после дождей. Акжол, как всегда, ошибся со стратегическим врагом и бегал за теленком, вызывая грозные выкрики Аяулым. Она то брала опавшие ветки, кидая их в Акжола, пытаясь его усмирить, то подзывала к себе теленка. Месячный теленок, проявил неожиданную смелость характера, и стал гоняться за щенком. Все это выгладило довольно комично, если учесть, что все три участника мероприятия толком-то и не вышли из молочного возраста. Тут неожиданно в их тринтет вмешалась еще одна собака и стала заунывно лаять, поддерживая Акжола, чем вызвала еще большую ярость Аяулым. В конце концов, ей удалось отпугнуть Акжола, метнув в него камень, и промазав, и взяв непокорную скотинку за бока, потащить в сарай. Это стоило Аяулым больших усилий, а отелившейся корове потраченных нервов: она недобро мычала, пыталась вырваться из загона, привязная веревкой, и еще долго не могла успокоиться.
Домывая кухню и коридор с «домашним» топчаном, Аяулым успокоено вздохнула: бабушка спит, значит, еще пару часов до ужина свободны. После бани бабушка по обыкновению всегда дремала до позднего вечера. Опрокинув руки в тазик с не обогретой водой, Аяулым нахмурилась, вспомнив сегодняшний случай в бане:
Бабушка Аяулым, старая кемпыр Ботажан, требовала к себе повышенного внимания. Шурша пакетами, отварами трав, она что-то приговаривала, цокала беззубым ртом.
- Сен ешқандай қалаға бармайсың! – категорично заявила апа. Несмотря на то, что шепелявила из-за отсутствия зубов, ее речь по-прежнему отдавала властностью и уверенностью в вескости своих слов.
Аяулым не стала спорить. Знала, это бесполезно. Она лишь грустно глядела на нее. Изрисованное годами лицо все еще оставалась прекрасным. Словно земля, омытая руслами рек, ее лик был усеян морщинами. И каждая линия несла свое повествование о жизни этой женщины. Высокий лоб был порезан глубокой морщиной, что говорило о мудрости и долгих часах, днях и годах, проведенных в размышлениях. Где-то на переносице еще одна морщинка нашла свой путь в те горькие дни, когда тучи сгущались над ее лицом и она, поддавшись бедам, хмурилась, заламывая брови. И несовершенные, неровные, разбросанные морщины, легшие вокруг губ, выдавали в ней человека, владеющего словом и знающего ему цену. Прямой нос, слегка грубоватой формы говорил о решительности и твердости характера. Губы потеряли форму, и на одной стороне лица они были тоньше. Старость сузила некогда огромные карие глаза, но они по-прежнему оставались ясными. Только была в них та самая, закованная в цепи рассудком, горечь, непроходимая, как лесные чащи в тайге. И эта горечь сублимировалась в непоколебимость. Как вода точит камень, так и слезы отточили ее волю.
В молодые годы бабушка Аяулым была айтыскер, поэтессой. Но никогда не умевшая ни писать, ни читать, она пела свои песни по памяти, иногда приговаривала негромко стихи и афоризмы, полные фатализма и особого скрытого смысла, отражавшие ментальность и культуру степняка.
Бабушка родилась в 1920 году в семье крупного бая в необъятных степях Джайлау. Ее отец, владевший большим отарам овец, коней и другого скота, вмиг все потерял при коллективизации. Когда-то в его подчинении находился многочисленный люд, и он, привыкший к власти и богатству, не мог смириться со своим положением. В те годы, характер его претерпел сильные изменения, он стал неуживчивым и крайне нетерпимым. Иногда им завладевал соблазн отдать замуж Ботажан, как можно выгоднее, тем самым, поправив свое материальное положение. Девушку пугала перспектива прожить жизнь с каким-нибудь немолодым чиновником, а сердце ее жаждало накала эмоций, и лишь первозданная природа будила в ней странные, скрытые чувства приближающейся любви. И судьба не заставила себя ждать: она полюбила простого пастуха, сироту, которого вырастили русские поселенцы. Красная армия уровняла всех – и власть имущих и бедняков, и тем не менее, отец Ботажан был бы категорически против такого союза. Толеген и Ботажан решили бежать. Около месяца прятались они в ущелье, опьяненные счастьем и долгожданной свободой. Толеген построил дом, посадил дерево и ждал рождения первенца. Но грянула вторая мировая война, и дедушка Аяаулым должен был идти на фронт, защищать Родину. Накануне, состязаясь с оппонентом в острословии, Ботажан привлекла к себе излишнее внимание. Толеген, обеспокоенный предстоящей долгой разлукой с семьей, издерганный и нервный, буквально вышел из себя… На следующий день, Ботажан, избитая мужем, лежала в постели и тихо стонала. Толеген, пристыженный, вошел в комнату попрощаться с ней, но в ответ услышал только два судьбоносных слова: «Барсан - келмес», что означало «уходи и не возвращайся». Больше она его не видела… Через пару месяцев родился мальчик, проживший не больше полугода. В голодное военное время высокая детская смертность была привычным явлением. История рождения матери Аяулым, Сулушаш, для всех сельчан остается тайной по сей день. Она - поздний ребенок одинокой женщины, так никогда больше и не вышедшей замуж. Теперь, по пришествию стольких лет, когда большая часть сверстников Ботажан отбыли в мир иной, никто и не вспоминает старую забытую легенду о том, как подкинула в ясную ночь, луна на небе, сверток с младенцем немолодой бездетной вдове, сторожившей колхозный трактор…
Аяулым вытерла пот со лба, взяв тазик с грязной водой, вышла на улицу. Она вдохнула теплый южный воздух, и, опрокинув грузную воду в небольшое углубление в земле, села на корточки и подозвала щенка, Акжола. Тот, виляя хвостом, подбежал. Аяулым стала тискать его, играть с ним, бегать по двору, зазывая к себе. День кланялся к закату, и на прекрасном челе Аяулым отражались мандариновые блики зимнего солнца. Наблюдавшая эту картину, мама Аяулым, Сулушаш, позвала:
- Тамақ ішеміз, қызым, жүр.
Аяулым вошла в дом. На домашнем топчане уже сидела бабушка, перебирая изюм, урюк, орехи, и стопочками раскладывая их на блюдце. Тусклый свет наполовину перебитой люстры белил местами смуглые, марщиныстые руки Ботажан. Телевизор был включен на национальный канал, по которому показывали турецкий сериал. У сельчан так повелось, что поздний ужин планируют на время, в которое на государственном телевидение забивают популярные сериалы.
Мама закидывала уголь в печь, и перемешивала тушенную картошку с капустой в круглой белой миске с изображением телюпанов. Все крутилось и вертелось на небольшом участке кухонного помещения. Аяулым мыла посуду, вытерала стол, и наклав на железный поднос пиалы, кружки с вареньем, домашней сметаной, тандырный хлеб, сахар, направилась к столу, за котором восседала бабушка. Ботажан плохо видела, но одевать очки категорически отказывалась, а потому разделенные стопочки с изюмом, урюком, орехами были плохо перебраны и перепутаны. Раскладывая содержимое подноса, Аяаулым улыбнулась: все придется перебирать самой, пока апа завтра будет спать.
По телевизору разыгрывались нешуточные сцены ревности и мести, когда Аяулым разливала чай.
- Бұл Мустафа Филизге үйлене ма? – спросила бабушка. У простых людей есть такое замечательно качество, как доверчивость. Даже истории вымышленных экранных героев они принимают за чистую монету и переживают, плачут и смеются вместе с ними. Вопрос бабушки остался без ответа, и все трое сели ужинать.
Пока шел сериал, внимание троих было приковано к телевизору, и никто ни проронил и слова. Сериал закончился, и начались вечерние новости. Бабушка устало позевывала, и, сняв платок, стала расплетать свои седые, редкие, но мягкие и длинные прядки. Ее лицо в эти секунду казалось моложе, а выражение как это часто бывает у стариков, детским и наивным.
Аяулым убирала со стола, складывала все продукты на поднос, и снова принялась кружиться по кухне, как белка в колесе: она мыла посуду в железном круглом тазике, с глубоким дном, добавляла очиститель, затем выливала воду, снова заливала, и полоскала оставшуюся кухонную утварь. Снова шла за водой, наполняла ею казаны и чайник, чтобы утром все было готовым. Напоследок, положив в печь щедрую порцию угля, Аяулым, с приятной усталостью, облокотилась о белую глиняную стену. Мама хлопотала в зале, утюжа высохшее за день белье, бабушка спала.
Вечерами заняться нечем. Особенно зимой, даже бесснежной, холод загоняет людей по домам. В маленьких поселках зажигается свет, и движется в круговороте маленькая жизнь. И сотнями огоньков, словно мотыльки, светятся хижины издалека, чужому путнику в поезде плацкарт, и невдомек, что творится за этими желтыми точками, в ореоле мрака.
В доме чуть теплее, и чаем согреваются скучающие сельчане, а иногда чем покрепче. Сегодня настроение у Сулушаш было не важным. Она сама не понимала, с чем связано постоянно меняющееся настроение. Возраст приближался ко второй циклической фазе перестройки женского организма, и она, словно маятник на ветру, была во власти любой неприятности, или легко могла расплакаться, узрев что-либо конфетно-сентиментальное.
Чуть погодя, зашла соседка, Айжан. Они вместе с Сулушаш дружили со школьной скамьи, вместе встречали рассвет в выпускную ночь, вместе гуляли на свадьбах друг у друга. У Айжан сын, Каныш, долговязый прыщавый парень, воспылавший к Аяулым робкой юношеской любовью, и муж, Казбек, завязавший алкоголик, а потому имеющий отвратительный характер, с диктаторскими замашками. Айжан не раз от него доставалось тумаков. Но нынче не было поводов для семейных потасовок, был только предлог отметить «беленькой» новые золотые зубы Айжан.
Сегодня заперевшись на кухне, пили они с Айжан чай, грелись около печки, и, то и дело, поглядывая на Аяулым, читающую книгу, сидя на топчане, заговорщицки переглядывались:
- Елуден алмаймызба? – предложила, как бы между прочим, Айжан.
- Алсақ, алайық - в тон ей ответила Сулушаш, и достала из-под полки бутылку водки.
Сулушаш подходила к сороколетнему рубежу. Но выглядела достаточно моложаво. Ее вымуштрованное тяжелым ежедневным трудом тело, оставалось упругим и стройным. Короткая стрижка крашенных в каштан волос гармонично смотрелось в сочетании со смуглой кожей. Вокруг глаз легли утиные лапки от бессонных ночей и ядовитых слез. Лицо не претерпело больших возрастных изменений, щеки по-прежнему украшал румянец, лишь губы трагически уронили уголки. Часто она, глядя в зеркало, представляла события восемнадцатилетней давности. Тех лет, когда сердце двадцатилетней девушки, так бесцеремонно украл удалой джигит по имени Аскар, украл, чтобы больше никогда не вернуть...
Время было за полночь, когда глаза обеих заблестели, на щеках появился молодецкий румянец. Обсуждая сплетни аула и делая умозаключения, кто увел новые галоши Сулушаш, они остановили свои выбор на вертихвостке Майре, имеющий привычку идти в гости в старых галошах, а тащить оттуда новые, чьи попадутся. Долго они после этого открытия перебирали ей косточки. И все решали, как бы проучить негодницу.
Сулушаш пошла провожать подругу, жившую через дорогу, накинув ей на плечи кем-то подаренный, ладненький платок в знак восхищения ее новыми зубами.
Безмятежностью наполнялся дом, когда Сулушаш готовилась ко сну. Она выключала свет в комнатах, читая нотацию о необходимости экономии света. Но Аяулым пропускала слова мимо ушей, сейчас, в эти секунды, когда тишина ослепительно поэтична, когда дом наполнен мягким полумраком от света газовой лампы, ее душа тревожно и томительно покидала область земных забот и отправлялась в запредельный край мечтаний. Мерцающий свет, казалось, обострял все линии натуральной, природной красоты ее лица. Выпуклые белые скулы, точенные линии. Губы не полные и не тонкие, с таким редкостным изгибом, при котором кончики слегка приподняты, и лицо, при любом расположении духа, поразительным образом создает впечатление благосклонности и радушия. Тонкий нос с едва заметной горбинкой, передавшийся генетически от бабушки, неидеальной формы, но совсем не противоречащий ее облику. Глаза, как два бездонных блюдца, карие, с пушистыми черными ресницами, смотрели на мир доверчиво, из-под густых темных бровей, с нечеткой формой крыла ласточки. Весь ее образ, казалось, был взят из древнего эпоса; точно дикарка, сошедшая со страниц истории эпохи язычества, когда многочисленные тюркские племена кочевали по казахским степям. И лишь один маленький изъян добавлял в ее облик неповторимый шарм. В миллиметре от зрачка нашла свое пристанище маленькая, напоминающее сердечко, родинка.
В свете лампы искрились шоколадом зрачки, и глаза, увлаженные, будто бы заволокла прозрачная дымка. По старому приемнику играла ее любимая песня «Қарағымай».
Қарағымай
Сулулық осындай болады екен
Бір басқа армансыз қонады екен
Адамдар өмырге қонақ екен
Шынымен бүл дүние ай шолақ екен
Қарағымай
Еліктер осылай жасады екен
Жолынаң сен кім тосады екен
Бұл көніл неліктен босады екен
Бұл тағдыр сені кімгай қосады екен...
Аяулым всегда представляла, что эту песню посвящает ей отец. Сумрачные, далекие воспоминания согревали ее в вечерние часы духовного одиночества и беспокойства, когда она оставалась наедине с собой. Часто, в минуты, когда ей представлялось, что никто в мире не способен понять ее, она мысленно разговаривала с отцом, иногда исповедуюсь ему, иногда прося помощи.
В эти секунды, опьяненная дурманом Сулушаш, лежа в своей спальне, в холодной комнате, дала волю слезам. Обе женщины, мать и дочь, вспоминали одного мужчину, отца и мужа, которого отняла, унесла сгкряга-судьба, не терпящая людского счастья. И лишь бессмертная душа его бродила в эти мгновенья по комнате, не нашедшая покоя, утопленная в слезах...
Настало утро. Ранее пробуждение в холодном доме не принесло ничего, кроме как раздражения, и сладкая дремота сменилась ощущением невосполнимости. Аяулым стремглав умывшись, села за дастрахан, за котором апа Ботажан разливала чай, и со словами: «алағой, балам» подавала внучке горячий хлеб и свежую сметану. В их семье все, по обыкновению, вставали рано, быт обязывал: Сулушаш работала в единственном во всем их селе медпункте, и перед тем как отправиться на работу, должна была подоить корову, дать ей сена, убрать навоз. Бабушка вставала ни свет, ни заря для совершения утреннего намаза, Аяулым же нужно успеть на первый урок, в школу, находящуюся в двадцати минутах пешей ходьбы от их дома.
Вошла Сулушаш с ведром молока. Утро ей ни к лицу, заплаканное лицо, припухло, а в глазах застыла-таки безнадежная тоскливая скука. Но приятные запахи немного сдобрили, и она села пить чай с матерью и дочерью.
- Қардың қандай жауғаның қараймайсынба! – задала апа риторический вопрос. К всеобщему удивлению, зима в последний свой месяц, расщедрилась-таки на снег и разукрасила все вокруг в белое торжественное одеяние.
Через пятнадцать минут, завершив все утренние дела, Сулушаш и Аяулым вышли из дома. На улице, казалось, было даже теплее, чем в доме. Снег умирал под подошвами сапог, образую коричневые разводы. Они шли вдоль прямой трассы, интуитивно прижимаясь к домам, когда крупногабаритные перевозочные машины, словно пьяные, скользили по мокрой дороге, и сужались набок, готовые упасть.
Вскоре показался медпункт, в котором работала Сулушаш, а за ним сразу же школа Аяулым. И, быстро попрощавшись, они разошлись.
Сельская школа – это, по сути, еще один сельский дом. Единственные отличия: он гораздо крупнее других и построен в п-образной форме. Имея лишь внешние сходства с государственным зданием, внутри все выглядит по-домашнему . Полы застелены длинными тонкими деревянными досками разных форм, густо выкрашенными в темно-оранжевый цвет, от времени потускневший и поцарапанный в местах женскими каблуками и детскими ботинками. Каждый день мерно и нехотя его моет школьная техничка, одетая в домашний красный халат, с цыганским платком на голове и с галошами на ногах.
Около входа сидит вахтер. За старым оцарапанным, разрисованным столом. Около вахтера спальное трюмо, служащие для учителей и старшеклассниц своеобразным будуаром. Сей предмет образовательного панибратства не является единственным, что делает школу похожим на дом. Огромная печь, оставленная без присмотра вышедшим на перекур кочегаром, где-то по пути в столовую, на незнакомца действует угнетающе. Будто адово пламя точит языки. Но школьники на это не обращают внимания, у них дома такая же печь размерами поменьше. Каждый из этих ребят сможет взять на себя функции кочегара, если это потребуется. Но пока печь работает без сбоя. Кочегар возвращается после перекура и подкидывает уголь, лежащий тут же на деревянных досках. От его работы зависит теплооборот в помещениях.
Два этажа беспросветно отжившей школы, стены которой наполовину побелены, а наполовину выкрашены в голубой цвет, и держится порой на одном энтузиазме учителей со стажем и администрации.
Школа была открыта более полувека назад. В те годы не было единой системы преподавания, поэтому обучение проводилось только с первого по четвертые классы. Спустя восемнадцать лет ввелось семигодичное обучение. Пройдет двадцать лет, прежде чем школа получит статус полноценного учебного заведения с одиннадцатиклассным образованием.
Но продолжим экскурс по «дворцу просвещения». Если здесь существование стойко из года в год, из поколения в поколение держится на дереве и угле, то с горячей водой явные проблемы. Ее никогда не было. Поэтому, резво ополоснув руки в холодной струе, ученики после второго или третьего урока спешат подкрепиться в столовой. В столовую, один вид которой внушает уныние и не добавляет аппетита. Голубая краска с белой известкой прочно обосновались и здесь. Какое-то разнообразие несут застланные квадратные каменные доски. Над входом висит табличка с надписью о том, что еда – это топливо человека. Пустующее пространство столовой заполнено солнечным светом, идущим со стороны двери и большого окна, около которого одиноко ютится длинный стол, соединенный из нескольких столов меньшего размера. Его прячет синтетическая скатерть, будто бы выхваченная кем-то из домашнего арсенала бытовых принадлежностей. Около голубой стены стоят в ряд голубые же железные стулья, когда-то бывшие частью классного кабинета, и навек разлученные с партами, перекачивали в столовую. От времени и хулиганов, они изрядно истрепались, поэтому и выглядят как избыток прошлого. Хлама, который и выбросить надо, да жалко. Особенно, для нашего человека.
И завершает печальный образ общепита - буфет. Можно не брать во внимание то, что открывается перед страждущими и голодными – профессиональная печь, газ и вытяжка. Но перед нами раскрывается вся «кухня», эстетически не радующая глаз. В одном ряду на столе с дырявой скатертью возложены мучные продукты: самса, баурсаки, булочки, лепешка с сосиской, которую отыскать можно разве что под микроскопом, вафли и очень не мягкие кексы. Затем почему-то стоит туалетная бумага, за ней – конфеты, жвачки, печенья. Но, наверное, «звездой вечера» следует назвать стаканы. Зеленые пластмассовые кружки царапают губы и не вызывают удовлетворения от распития чая из них.
Королева столовой - тетя Маша, бойкая женщина, хорошо владеющая казахским языком. Ее застиранный фартук и белая шапочка, и непременно улыбчивая физиономия, и конечно, то, как она произносит слова, например «отыз бес», растягивая по слогам, вызывает смех и смягчает неприятный эффект.
Уборная, столовая, спортивный класс – лишь приблизительно соответствуют своим названиям. Уборная, находящаяся на улице, столовая, как пережиток прошлого, спортивный класс, в котором нет даже тренировочного «козла»…
В каждом классе лениво тикают часы, отмеряя неторопливое деревенское время. Кабинеты русского языка и литературы, истории, казахского языка и литературы, математики, физики и другие, все обставлены с любовью, со вкусом, и буквально пропитаны самодеятельностью. Плакаты, репродукции и буклеты – все это не более чем чье-то недооцененное творчество, чья-то бесконечная вера и выдумка. Взять хотя бы парты, перекрашенные все в тот же цвет неба, и немного видоизмененные под тумбу для цветов. Поливать цветы в глиняных горшках - повинность всех учеников.
Портреты выдающихся ученых и писателей, на посеревшей от воздуха, влаги и лет, бумаге. И, тем не менее, словно маяк зовут к великим знаниям сквозь серость и бедность жизни. Но с каждым годом учащийся состав редеет. Уже нет как раньше «9 а», «9 б», «9 в». Есть только девятый класс в единственном числе. И учеников уже не тридцать, как в былые времена, а десять-пятнадцать.
Школа, затерянная на перекрестке городов, постепенно погасает. Учителя живут с надеждой, что проведут газ, воду, сделают ремонт. Но родители продолжают забирать своих детей и отправлять к родственникам в города или крупные области: добирать знания в средне-специализированных колледжах.
Остальные ребята, лишенные возможностей и средств, остаются здесь: бороться со сложностями и грызть гранит науки, потому как единственный шанс на светлое будущее – это высшее образование в бюджетном отделении.
![]()
И именно поэтому так жизненно необходимы сельские учителя. Но время идет, а поколения не сменяются. Молодые учителя не приходят.
Подошел к концу пятый урок, Аяулым устало зевала. Сегодня все силы были отданы решению математических задач, и небольшой ссоре с одноклассником, тем самым Канышем, долговязым юношей, давно влюбленным в нее. Он месяц не отходил от нее ни на шаг, и каждый раз, когда начиналось занятие, пулей влетал в кабинет и садился за парту, рядом с Аяулым, лишь бы никто не занял его место. Она перестала обращать на это внимание. Его пристальные восхищенные взгляды ее не волновали, а поклонение перед ней не добавляло радости, но и не доставляло хлопот. За исключением тех моментов, когда Каныш открывал рот, чтобы в очередной раз сказать какую-нибудь любовную ересь, как считала Аяулым.
Еще не отбила вахтер, в сером шерстяном балахоне, звонок, возвещающий о начале шестого урока, когда Аяулым задумчиво глядела в окно, наблюдая за двумя белыми голубками и черным голубем, притаившимися на голой ветке. В класс, как всегда, залетел Каныш, раскидывая воздух длинными ногами, несуразно перебирая ими. И тяжело сев рядом с Аяулым, громко вздохнув, снова застыл в позе немного восхищения, длившегося, конечно, не долго.
- Қандай әдемісің... Саған бұл кофточка сондай жарасады... – тихо и грустно повторял юноша, глядя на нее снизу верх, ссутулившись, и совсем не обращая внимание на учителя.
- Қаныш! Тыныш! – Скороговоркой отчитала Аяулым. Уже минули времена, когда ее смущали слова его неловких, неумелых признаний. Она больше не покрывалась густым румянцем, а лишь раздраженно поводила плечами и шипела, как кошка, услышав голос, полный первого трагизма чувств.
- Сендер, балалар – между тем, продолжал учитель по труду, высокий сухопарый мужчина, ближе к пятидесяти годам, с седыми волосами, и тонким морщинистым лицом, открытым и дружелюбным – қазірден бастап мамандықты дұрыс таңдай біліндер. Қыздарға айтарым, кейін күйеуге шыққанда сендерді ешкім асырамайды, өздерінді өздерің асырайсыңдар. Ауылда әрқашан от жағып, сиыр сауып жүре берген жақсы ма? Қалаға барындар! Қалада ауылда көргендеріңнен мың есе көп көресіндер. Өздерің ойландаршы, студент болып, профессордың сөздерін тыңдаған жақсы емес пе? Студент болуды армаңдаңдар. Соған ұмтылыңдар! Әр күндерінді бағалаңдар.
Ребята слушали с вниманием, в глазах решимость, надежда, не изнеженные, крестьянские лица, еще совсем невинные, неиспорченные ни жизнью, не побитыми мечтами... Словно ранние побеги, они стремились к знаниям, как к солнцу. Далекий город манил их, и все мечты были связаны с ним, с этим ярким, яблоневым городом, городом-сказкой...
Каждый из одноклассников Аяулым очень надеялся поступить на грант - это была единственная путевка в благополучное будущее. Девчонки Сауле, Айдана, Жанат хотела стать специалистами в области экономики, Эльвира – дизайнером, и лишь одна Аяулым – учителем. Но ей хотелось учительствовать не в сельской школе, а там где яркие и просторные классы, где тепло круглый год...
Всю дорогу домой, Аяулым зябло согревала руки в карманах, и шла быстрым шагом. В десяти-двадцати шагах позади шел Каныш, размахивая своими длинными руками и ногами. Он был одет в просторную балоневую черную куртку и облегающие вельветовые джинсы, с несимметричными складками по бокам, отчего его облик был еще более нелеп и комичен.
![]()
Он каждый день шел за ней, и каждый день надеялся, что она сбавив шаг, вдруг позовет его и позволит проводить себя. Но все, что ему оставалось, это лишь провожать ее долгим взглядом до калитки, и с замиранием сердца надеться, что она хотя бы оглянется... Но она пряталась за забором, и он, как всегда, понуро плелся домой, свесив худые плечи, и уронив в печали голову.
Первая любовь... Никогда не повторяется это прекрасное неуловимое ощущение, полное тонкого трепета, как трепещут крылья бабочки, так и сердце, преисполненное самых первых, чистых как декабрьский снег, чувств, летит, без страха и упрека, на огонь погибели. Чтобы выпить до дна горечь ранних разочарований, терзаний, разбитых иллюзий, и конечно, никогда не увядающей мечты.
Кто не помнит первую любовь? Она ли, в лице девочки со смешными косичками, таяла в далеком солнечном лете, и искрились ее глаза и отражались в них ромашки, и долго еще ее образ преследовал в умирающих днях взрослой жизни, настигал в минуты праздной лени, дарил силы для новых свершений, и отпечатался навсегда в области сердца.
Каныш маялся, тускло отмеряя шаги по комнатам дома, брал в руки старую гитару, что-то наигрывал, ложился на диван, включал телевизор, выключал и в конце концов, долго смотрел в потолок. Его лицо, еще толком не сформированное, уже несло определенные фамильные отличия. Грубые, словно высеченные черты: большие глаза, нависший над ними лоб, в паутине черных, не прерываемых, шедших в одной линии, бровей. Греческий нос, гротеск и пламя, очень полные губы. Юношеские прыщи с юношеским же пушком усиков над верхней губой.
В эти секунды, согнувшись в три погибели, на маленьком для его габаритного, длинного тела, обрюзгшим диване, Каныш ронял нежные, как росинки, слезы, и текли они по щекам, заполняя красные прыщики солью, отчего те блестели.
Он вспоминал ее силуэт, тонкий девичий стан, кольцо белых рук, изгиб шеи: он бы отдал все на свете, лишь бы хоть раз коснуться губами этой белой кожи... Как любил он смотреть на нее, на то, как опускает она глаза, и стайка черных ресниц, прячут их, как неловкая прядка волос вдруг упадет из непрочного узла, и ляжет на румяные щеки, и аромат ее, только ему одному ведомый, одурманит его и снова исчезнет, подразнив. Аяулым... Сколько в этом имени страсти: вся его невысказанная любовь, его боль, его хрустальные иллюзии...
Каныш закрыл глаза, и сладостно погрузился в одно из своих любимых мечтаний.
...Она идет ему навстречу с маленьким мальчиком под руку, по большому маковому полю Джайляу, трепещут на теплом южном ветру огненные цветы, волосы Аяулым распущены и танцуют в облаке жаркого пара. Аяулым, со счастливой улыбкой на губах, такой яркой, что способно затмить солнце на небе; а мальчик, его сын, вырывается из ее рук, и бежит к нему со словами: «әке»...
Не успел Каныш додумать дальнейший сюжет, как в комнату ворвался отец.
- Қанішкір иттің баласы! Қанша жата бересің, тұрып отын жармайсың ба?!!! – И, взяв первую попавшуюся под руки галошу, кинул в растерянного Каныша. Промазов, он грозно прорычал, как вырвавшийся из клетки лев, и кинулся в сторону сына. Но не успел взять его за шкирку, как он обычно делал, потому как неповоротливый Каныш быстренько увернувшись от цепких отцовских рук, убежал в сторону сада, рубить дрова – Кімді ойлап жатырсың, басынды қатырып?... – кричал в догонку отец, брюзжа слюной и угрожая кулаками, но побежать за сынам и задать ему по первое число за лень и излишний романтизм не решился, потому как радикулит и большой живот помешали бы ему в этом. Буквально через пятнадцать минут отец благополучно переключился на систематическое «пиление» матери Каныша, Айжан. Он ходил кругами вокруг нее, когда она резала тесто для приготовления блюда «бесбармақ».
- Қанша ақша бүгін құрттың? Мен саған не, ақшаны көшіремін ба, әлде қалай?.. – по его глазам было видно, что он был хорошо осведомлен о потраченной сумме, и только ищет повод в очередной раз утвердить себя, в своих же глазах, в роли владыки, мужа и отца. Айжан, измучено глянув на мужа, продолжала крутить тесто, вздохнув и вытирая липкое тесто с пальцев. Он же, был весь преисполнен той необъяснимой настойчивости, которая свойственна людям с властным характером и однобоким мышлением.
Каныш рубил дрова, а мысли все еще были заняты Аяулым, он все поглядывал, пробегая взглядом сад, в сторону ее дома, вздыхал, смотрел на небо, и делал работу очень медленно, поминутно грея дыханием красные мазолистые руки. Тут снова показался отец. Каныш стал рубить быстрее.
Аяулым вошла в дом, бабушка спала, тишина и застоявшийся молочный запах не проветриваемого помещения неприятно щекотали ноздри. Сняв промокшие сапоги и поставив их около печки, Аяулым быстро переодевшись, накинула на плечи длинную по колено безрукавку, вырезанную из бараньей кожи и меха. Согревшись, поежившись словно улыбнувшись, набрала из ведра воды и заполнила ею чайник. Поставила на печь, и сев на маленький деревянный стул, принялась в синем пластмассовом тазике стирать вещи. Закончив эту процедуру, вышла с тазиком во двор, вылила намыленную воду. Акжол, как обычно, подумал, что это его еда, и понюхав мокрый липкий снег, разочарованно дернул хвостом и убежал. Снова заполнив тазик, Аяулым полоскала вещи, и в этом не требующем особой концентрации занятии, погрузилась в мечты.
Ей представлялись длинные коридоры, огромные читальные залы, заполненные особым запахом макулатуры, виделось, как сидит она, вся сосредоточенная на лекции профессора во вместительном зале... Или, вот идет она с однокурсницами, с папочкой под мышкой, с книгами по городским аллеям, а навстречу ей такая же группа студентов, что и они, и все весело что-то обсуждают, щебечут ее подружки, и возвращаются они с занятий, и неспешно прогуливаются... Но совсем дерзкие мечты уводили ее в еще более отдаленное будущее. Вот она, уже и не она вовсе, а какая-то деловая молодая женщина, заводит серебристую, дорогую иномарку, и мчится, объезжая пижонов и закоренелых водителей со стажем, мчится по асфальтированным, автоматизированным развязкам, а в салоне играет ее любимые песни афроамериканских хип-хоп исполнителей...
Но мечты мечтами, а прошлогодний уголь угасал, и нужно было заново разжигать печь. Оставив тазик с вещами, Аяулым вышла на улицу, быстро одев на промокшие ноги галоши, в мокрых носках, и принесла уголь, держа его в одной руке, а в другой согнутой руке неся дрова, порубленные мелкими кусками.
Долго возилась Аяулым с чугонной печной крышкой, отломившейся на три неровные части, их нужно было отодвинуть в сторону, чтобы закинуть в пекло угля. Части крышки, то одна, то другая летели во внутрь печи, вываливались из ее оконец. Лишь с десятой попытки ей удалось-таки разжешь ненавистую печь, но к тому моменту Аяулым была сама вся намыленная от злости, что оставив все дела, ушла в свою комнату, и укутавшись в три одеяла, уснула.
Сулушаш вернулась с работы, устало и раздраженно кинула сумку на топчан, разувшись, сняв серое пальто, направилась в сторону печки. Поняв, что Аяулым сделала что-то не так, стала исправлять ее работу, быстро приводя «старушку» в состояние высокой производительности. Немая ежедневная рутинная работа позволяла ей отключать мысли и чувства, иногда колкая боль в груди давала о себе знать, и она прижав ладонь к сердцу, подходила к окну, и оглядывала взглядом двор. Взгляд женщины, пережившей горькую утрату, женщины, немало поведавшей за свой век; будто луна, отражавшаяся в колодце в летнюю ночь, так и там в глубине глаз застыла, замерзла, заледенела надежда... Вот и сейчас она оглядывала знакомый с детства двор, и погрузилась в далекие воспоминания.
Вон там, чуть поодаль, разросся сад, деревья, с неприступным постоянством на продолжении десятилетий тянут тонкие ветки к небу, они такие высокие, величественные; сейчас, в вечерний час, в дали алеет глазурь желтого заката, вытесняемая за горизонт темно-синем небом. И ветки старых яблонь и тополей словно неясные кривые линии от чернил легли на голубую бумагу всевидящего неба. Шелестят убаюкивающе на легком ветру не опавшие скукоженные листья, словно мертвецы скрежут думы, словно подруги утешают. Последний снег, бушевавший накануне, лежит на сырой земле белыми пятнами, создавая контраст.
Сколько лет прошло? Ровно десять. Вдовий срок давно истек. А горечь не проходит. И несет она, как толстые чугунные цепи, эту боль, изо дня в день, из года в год, а боль не уходит. Она коварной змеей выползает из пещеры памяти беспросветными ночами, и обволакивает и душит, душит... Или вечерами, когда тишина дома с редкими, раздражающими звуками звонка как дрель, и никуда не убежать от этой оглушительной тишины.
Сулушаш смотрела в окно, в этом саду, много лет назад, под тенью лип, проходили счастливые дни ее супружества. Ей виделось, как Аскар поднимает к небу смеющуюся девочку, как машет она ручками, а в уголках его глаз расплетают узел солнечные морщинки, и улыбка его, нежная, родная, и взгляд, преисполненный самой глубокой, самой нерушимой преданности, на которую может быть только способен человек. Больше никогда после его смерти она не встречала таких мужчин. Он умел быть настоящим другом, и любую ссору смягчал удачной шуткой, и в уже в следующую секунду, забыв обиды, они кидались в объятья друг другу, и невероятным теплом наполнялось тело. Но счастье покидало их легкой поступью, незаметно подкралась беда: его не стало.
Они с Аскаром приезжали из города навестить ее маму, проведать Аяулым. Дочь с детства воспитывала Ботажан. Так решили они с мужем, живя в городе, находящимся в двух часах езды от их села. Им было тяжело одновременно учиться и поднимать на ноги дочь, и думали: вот когда Аяулым пойдет в школу, вот тогда мы ее и заберем... Ботажан ворчала, что ребенок редко видит родителей, растет как сиротский волчонок. Но они не успели. Когда Аяулым исполнилось семь лет, Сулушаш вернулась одна, и осталась навсегда на земле своей...
С годами ее характер претерпел сильные изменения. Она больше не была молодой веселой женщиной с копной каштановых волос. Однообразный труд, общение с простыми людьми, суженный круг интересов, замкнутое жизненное пространство – все это сказалось на ее виденье мира. Выставление себя в каком-то вычурно купеческом свете, поклонение перед изысканными нарядами городских жителей, разговоры о сугубо материальном и бытовом, собирание сельских сплетен, вечерний просмотр новостей, мыльных опер, и между тем – липкая, обжигающая скука... Ничего не происходило в ее маленьком мирке, она собирала осколки переживаний и поверхностных впечатлений в сильном кулочке и терпеливо несла бремя одинокой женщины.
Проснулась Аяулым и апа, вечер забрался в их дом, и зажглись желтенькие огоньки света по поселку. Бабушка смотрела сериал, Аяулым читала книгу «Энциклопедия мира», мама готовила шорпу. Они, запрятанные от всего остального мира, будто обособленные, были заложниками своего дома, которого, безусловно, очень любило старшее поколение, а младшее, в лице Аяаулым, просто терпело.
![]()
Сколько Аяулым себя помнила, все ее детство было заполнено одной сплошной домашней работой. Каждый день, придя со школы, она была загружена стиркой, уборкой, мытьем полов, и бесконечно, бесконечно носила она ведра с водой и в стужу, и в жару. Иногда у нее случались срывы, и она отбросив все дела, шла в комнату со словами «Құрсыншы бүл аул!». Включала старенький компьютер, подаренный ей около двух лет назад мамой на день рождения (который Сулушаш приобрела у Зины, ее дочь уехала в город, а в компьютере отпала необходимость), и ставила на всю громкость какой-нибудь зарубежный музыкальный клип. Глазные зрачки ширились каждый раз от удивления, и она с удовольствием погружалась в вымышленный и такой недосягаемый мир звездных небожителей. Ей хотелось, вот так же, как эта латиноамериканская певица жить в роскошном особняке на берегу моря, ходить дома в таких же «күшті киімдер», а не в старых застиранных джинсах, и самое главное, быть такой же свободной… Вынув себе из визуальной среды охапку новых фантазий, она укрывшись синтетическим пледом, уходила в вымышленный мир мечтаний.
В ее юное сердце уже подкрадывалась украдкой желание любви, и ее, такие наивные, сумбурные, хаотичные фантазии ограничивались узким кругом почитаемых корейских актеров. Она часто представляла себе картину: высокий юноша с тонким азиатским лицом идет ей навстречу, его выточенные черты преисполнены благородством, она бежит к нему по мокрому асфальту, он подхватывает ее на руки, и кружит… И падает ее зонтик, и уносит его ветер, а им нет дела ни до чего, кроме как друг до друга…
