Роман «Карагымай» Пралиева М. отрывок «Сцена знакомства с Бобом и Венерой»
Арбат… Как много ты видел… На твоих подмостках не мало разыгрывалось сцен. Кто встречал здесь первую любовь, кто первый рассвет взрослой жизни; иные любили, ненавидели, расставались, жили одним словом… Вон, та парочка, сидят, накрывшись зонтиком и лица отдают неоновыми огнями. О чем они думают, беспечные? Щелкают себя мыльницей мобильного телефона, и улыбки в тридцать два зуба. Не пройдет и полугода, а от их любви останется только фотография весом в несколько килобайт… А эти, вновь посвященные, сколько им? Не больше тринадцати по виду. Очень много деталей: ремни, заколки, железные смайлики, черепа… Невинные, эмоциональные. Правда, что они готовы расплакаться при любом удобном случае? Если это так, то все они хором поступят в Театральный университет. Но, вряд ли. Видите, сидят два среднестатистических менеджера. В прошлом, наверняка, гопники или эти бесбашенные панки, а сейчас поглощают донеры с непробиваемыми лицами и смеются над эмоциональными. Знают ли эти эмо, что никогда не будут такими счастливыми, как сейчас?..
Она шла по Арбату и совершенно не вписывалась в окружающее пространство. Дождь отбивал последние аккорды. Тушь расползлась незамысловатым узором на щеках. Это дитя природы беспощадно поглощалась мегаполисом. Словно попавшая в паутину бабочка. Люди лишь с недоумением поглядывая на взлохмаченную, промокшую девочку, спешили домой: с авоськами, в предвкушении телевизора, плотного ужина и горячей ванны.
Смеркалось.
Замедляя шаги, Аяаулым остановилась около уличного музыканта. Он поет незнакомую ей песню: «Плачет девушка у автомата…». Она стоит и слушает, плачет, стоит и слушает. Толпа металлистов, отшивающихся неподалеку, дружно загоготали. Кто-то подбежал к ней и взял за рукав.
- Девушка, вам плохо? – Это был молодой человек с длинными волосами цвета пчелиного воска и голубыми глазами такого яркого цвета, какое бывает только в разгар летнего солнцестояния. - Пойдемте с нами. Выпить надо.
- Я не могу. Не могу. – Аяаулым стала отбиваться.
- Да вы не бойтесь, мы вас не обидим – добродушно улыбнулся парень, - видите – он указал на металлистов – Среди нас и девушки есть. Пошлите.
Голубые глаза внушали доверие. Славно, по наитию, она следует за ним.
- Боб – представился парень.
- Аяаулым.
- Айка, значит. Ну, хорошо. - Добряк снял кожаную куртку и накинул на плечи Аяаулым, от неожиданности она вздрогнула – Замерзла…
Шедшая впереди них девушка с короткой мальчишеской стрижкой обернулась, посмотрела на хозяина куртки, и, положив руку на плечо какому-то парню, громко рассмеялась. Глаза Боба вмиг потемнели.
- Венера, девушка моя, бывшая…А может и нет… Черт его знает…
Аяаулым продолжает молчать. Ей было все равно, кто эти люди, зачем и куда она с ними идет. В демисезонных тоненьких сапожках она не ощущала ног, талая вода намочила подошву. Ее неожиданный спутник что-то рассказывал ей, но она была не с ним. Она проплывала мимо окрашенных в желтое деревьев, блестящих и лучезарных в свете ночных фонарей. Заглядывала в окна старых домов и представляла себя хлопочущей на кухне, ждущей Адильжана с работы… Представляла его в трикотажной футболке и домашнем трико… Как тепло, как близко, как далеко, и как не осуществима простая, такая маленькая мечта этой маленькой женщины…
- Что стряслось-то с тобой, лесичка? – спросил Боб, поняв, что прошедшие двадцать минут он разговаривал с самим собой.
- Почему, лесичка? – неожиданно оживилась Аяаулым.
- А у тебя носик, как у лисички – Боб улыбнулся, остановившись и подкуривая очередную сигарету, пряча огонек ладонью от ветра - Что, лис твой тебя обидел? – Он посмотрел на нее, и в его голубых зрачках отразился огонек от зажигалки.
Но Аяаулым ничего не ответила. Боб подумал, что эта девушка очень странная. Как можно так спокойно игнорировать прямо поставленные вопросы.
- Ну, вот мы и пришли – Дверь была открыта – Наша хибара. Здесь и проживаем.
Квартира располагается в доме, построенном не более полувека назад. Типичный дом, один из седовласых «клонов» эпохи массовой застройки микрорайонов. О чем думали советские архитекторы, расположив санузел около входной двери? Не разуваясь справлять нужду? Прямиком кухня. Точнее, кухонька. О, именно кухня для каждого снговского человека и поле боя, и место жертвоприношения, и только потом комната для приготовления пищи. Квартира Боба, как принято называть, «неулучшенная», а потому и кухня его желает, да вот никак не видать ей лишних квадратных метров. Заметное место в сие царствие бедного студента занимает диван-раскладушка. Этот вымерший вид безвкусицы сплющился под тяжестью прожитых лет, и давно уже ждет опочивальни. Но квартирантом сойдет. Далее - стол полметра на метр. Такой, если помните, с дополнительным деревцем где-то снизу и посередке. Для вилок, ложек, ножей…и прочего атрибута. Газ «Лада» в котором уже давно не работает духовка. Холодильник из этой же, или неважно, серии. И конечно, кухонный шкаф. Был когда-то белым, теперь желтый. Местами. По последнему слову техники, в нем установлены часы и секундомер. Сломались где-то в девяностые. А ведь в свое время, за этим кухонным монстром долго гонялись. Завершает картину балкон. Много хлама, который когда-то также выторговывали, выпрашивали и ждали. А затем бережно хранили. До сих пор хранят. И все-таки, две примечательные детали делают привлекательным балкон или же, окно в мир. Во-первых, плод любви стула и кресла-качалки, как вы уже поняли, нечто среднее, накрытое не самой чистой махровой тканью, такого же голубого цвета, как глаза Боба. А во вторых, пластмассовая оранжевая пепельница с глупым смайлом на дне. Весело. Балкон выходит на улицу Сейфуллина.
Аяаулым и Боб вошли в квартиру. В коридоре уже образовалась характерная лужица, женская и мужская обувь заслонили и без того тесное пространство. На прибитой к стене железяке для верхней одежды не осталось свободных ручек, и, разувшись, вновь прибывшие последовали на кухню. Аяаулым испытала нечто похожее на счастье, освободившись от промокших сапог. Опрокинув куртку на чудо-диван, Боб первым делом поставил чайник на газовую плиту.
- Сейчас согреешься.
На кухне сигаретный дым коромыслом. Впору топор вешать. Аяаулым, поджав под себя колени, и немного ссутулившись, расположилась на диване. В соседней комнате явно не скучают. На всю громкость музыка из динамиков телевизора и DVD. Вскрики, чье-то самодеятельное творчество, принявшее полупьяный оборот. Немного сквернословия, и бесспорно, бившая через край молодость.
Пискляво свистит чайник, пуская пар. До этого находившийся в задумчивости Боб, выключает газ. И приглашает Аяаулым к столу. Сахар в пиале, клубничное варенье и сухарики.
- Как тебе варенье? – спросил Боб – мама передала.
- А ты откуда? – не особо заинтересованно спросила Аяаулым.
«О признаки жизни подала» - подумал Боб и ответил:
- С Семипалатинска. А ты?
- С Чимкента.
- И что, как там? – Хотя, судя по тону, ему было все равно как оно там.
- Нормально.
В кухню размеренной развязной походкой входит обладательница короткой стрижки и заразительного смеха. Оба оглядываются.
Венера с дамской сигаретой в руках стоит у порога.
- А мы тут плюшками балуемся – попытался пошутить Боб.
- Вижу, – отвечает она отстраненно. Ее слегка прокуренный и глубокий голос завораживает – а чего так скромно чаем согреваетесь? Коньячком бы девушку угостил …
Боб ничего не ответил. Они с Венерой продолжают смотреть друг на друга еще с полминуты, пока та, демонстративно хмыкнув, не покидает их.
- Ну, пойдем – торопливо предлагает Боб– а то опять, что учудит.
В коридоре они снова сталкиваются с Венерой, красовавшейся у зеркала. Зеркало - необычное. Старинная резьба, обрамляет круг стекла и украшена с двух сторон подсвечниками, явно переданная по наследству.
Дальнейшее действие разворачивается в комнате, которую можно считать и гостиной и спальней и еще чем-нибудь, что придет на ум предприимчивому обладателю или арендатору однокомнатной квартиры. В этой тускло освещенной комнате громоздятся собратья дивана-раскладушки, не менее уродливые шкафы. Два вдоль стены. И один по периметру. Две кровати у окна, соединенные вместе. Напротив них еще одна раскладушка, но уже раскладушка-стол, больше относящаяся к перестроечному периоду. Наверное, такой стол имеется в любой среднестатистической семье жителя постсоветского пространства. Вышедший из-под молотка китайских умельцев, стол практически всегда выполняет роль тумбочки для телевизора. Над ним - неслыханная роскошь – кондиционер. Но, видимо, и он не работает, потому, как и здесь не мешает быть повешенным топору. В комнате находятся около пяти человек. Парень и девушка неопределенной национальности заняли одну часть кровати, и возлежат на ней так, как будто они на необитаемом острове, а все остальные - представители флоры и фауны. Около них, на кровати по-турецки сидит парень с растаманской шапочкой на голове. В руках – гитара, но что он там бренчит, никому не слышно. На пыльном линолеуме - парень в очках и сером свитере, по виду - азиат, читает какую-то книгу. Аяаулым и Боб стоят около шкафов. Замыкает славный круг танцующая на индийском ковре Венера.
Убей себя, убей меня,
Ты не изменишь ничего…
У этой сказки нет конца,
Ты не изменишь ничего…
Давай вечером с тобой встретимся,
Будем опиум курить- рить- рить…
Боб, скрестив руки на груди, наблюдает за ее танцем без какого-либо интереса, скорее зло. Его светлые, густые брови нахмурены, взгляд исподлобья. Аяаулым с круглыми от удивления глазами переводит взгляд то на него, то на нее.
- Дошла до кондиции, как всегда – процедил Боб сквозь зубы.
- Что? – переспрашивает Аяаулым.
- Да ничего.
Совершая свой языческий танец, Венера напоминает древнюю богиню. Никто кроме этих двоих у шкафа, не одаривает ее вниманием. Она то поднимает руки к верху, то закидывает голову назад, чувственно открывая губы, и подпевая песне. Со стороны выглядит как полное углубление в себя. Как наркотический бред, и совершенно не вписывается в рамки общественной морали. На ней короткие джинсовые шорты, ставшие таковыми после нескольких движений ножницами, и боксерка, мужская, белая. И больше ничего. Ее белое лицо с выточенными чертами, и большими черными глазами с азиатским разрезом не оставят равнодушным ни одного художника. Единственным противоречием ее облику может служить, наверное, подбородок. Совсем несимметричный по отношению к другим частям лица, он крупноват и сильно выдается вперед. Но это скорее изюминка, нежели недостаток. Длинная шея, маленькая грудь, талия и бедра на одной линии, плавно переходят в очень длинные и стройные ноги с синеватыми венками: вечная беда тонкой кожи. Вся полупрозрачная, невесомая, она танцует, успевая при этом курить. И словно издевается над Бобом, иногда поглядывая на него с усмешкой…
…Бывают такие дни, когда ты наблюдаешь за своей жизнью как бы со стороны. Все происходящее кажется тебе каким-то дивным сном, с примесью горечи, со сладким дурманом: пьянящем, удивительно драматичным… Как старое черно-белое кино. И ты надеешься, что это - не твоя настоящая жизнь, и все что ты видишь, чувствуешь – просто сон. Завтра ты проснешься, и все будет, как прежде: привычно и просто, а потому и дорого. Но, увы, такие дни в календаре нашей жизни отмечены красным огнем с призраком мифического дракона. Они врываются в наше тихое настоящее и несут с собой холодный ветер перемен. Необратимость.
Вот и сейчас, все произошедшее и происходящее поныне кажется Аяаулым диким сном. С первыми лучами солнца исчезнут эти непонятные люди. И окажется она в родном доме, проснется, умоется, пройдет на кухню, а там апа уже разливает чай… Но это не сон. А дом ее в сотнях километрах отсюда. И степи, огромные непаханые земли, и полынь у дорог, и дороги в крови – так далек родимый дом…
За маленькой зеленой шторкой прячется новый день. Аяаулым в чем была, в том и уснула вчера на раритетном диване. Когда друзья Боба и Венеры разошлись, они отправили ее на кухню, а сами до глубокой ночи выясняли отношения на весьма повышенных тонах. Им было фиолетово до того, что там, за стенкой кто-то тщетно пытается уснуть, закутавшись в синтетический плед с изображенным тигром. Крики, брань, шум, возня…
Аяаулым зажмурившись от вспышки бездушного света за окном, просыпается. И слышат приглушенные всхлипы, доносящиеся из ванны. Видимо, плачет Венера.
Утро в чужой квартире действует удручающе. Кухня в это время в синем. Это цвет безнадежности. Аяаулым взглядом в потолок. Белая штукатурка. Кое-где отпала и образовала несимметричные формы. Что делать? Как дальше жить? Тишина. Все внутри застыло, скукожилось и съежилось. Еще вчера была надежда. Еще вчера она могла позволить себе мечтать. Тишина. Оглушительная, звонкая тишина. Всхлипы все реже. Аяаулым закрылась пледом, и попыталась уснуть. Если сон действует как морфий, то поскорее бы опять в блаженную реальность сна. В расплывчатый мир подсознания. Туда, где ты все знаешь, и тебе это не причиняет боль. А что будет дальше… все равно.
Прошло не больше получаса, когда на кухню зашел Боб в шортах и футболке. Поставил чайник. И в небрежно накинутой куртке вышел на балкон. Скрипнула дверь. Морфий закончил действие, и Аяаулым проснулась. Укутавшись пледом, она последовала за Бобом. Из ванной по-прежнему доносился плач.
- Почему Венера плачет? – спросила Аяаулым. За прошедшую ночь она стала невольным свидетелем драмы этих двоих. Когда на не обогретой кухне она пыталась убежать от собственных мыслей, в ее мозг, помимо ее желания, врезалась осколки трагедии ее случайных знакомых.
- А ты так и не поняла? – в свете начавшегося дня Боб выглядел иначе, нежели вчера. Исчезла праздная легкость с лица, взглядом сонным и пустым он окутывал картину за окном, втягивая в себя смолу сигареты.
Город просыпался. Машины шумели, тормошили друг друга сигналами, простаивали в пробке, образовавшейся под их окнами. Мимо с ранцами и детством в припрыжку шли на занятия школьники, пенсионеры неспешно за молоком, и весь остальной мир, лишенный морфия на ближайшее двенадцать часов, спешил как на каторгу – это проклятую работу. Все это читалось по их лицам.
- Ладно, мне на работу надо. – Сказал Боб – ты оставайся, если хочешь. Если что, до вечера. И поломав окурок в смайлик, вышел.
В эту самую минуту, маявшийся в пробке Адильжан увидел в окне соседнего дома Аяаулым и кого-то рыжего парня. Криво усмехнувшись, он поехал дальше по отцовским делам, резче надавив на газ. Что он подумал, нетрудно догадаться.
Светофор, свидетель трагедий дорог, а порой их жертва и безмолвный судья, сегодня работал без сбоя. Зеленый. Один поток машин сменился другим.
Поздняя осень… Пестра, как чеканенная монета, и печальна, как вдова. Она плачет, разбрасывая с высоты деревьев, замерзшие листья и углубляется внутрь каждого, кого коснется ее невеселая красота. Вся в ожидании зимы, раздаривает свои нещедрые дары и просит взамен лишь одного: безмолвного подчинения со скорбью на губах. О да, осень идеальна для романтиков, утративших любовь. Именно в это время года их боль воспевает все окружающее пространство. Так же и Аяаулым доставляло странное умиротворение эта угрюмость природы. Ровно до тех пор, пока солнце, появившись неожиданно, не испугало ее, и она раненным зверьком спряталась в доме.
Стояла тишина. Как ни странно, но вокруг все было чисто и расставлено по местам, разве пару кружек оставались невымытыми в раковине. Присев на диване, она ждала пока Венера выйдет из ванной. Оттуда доносились рыдания, с большими паузами, а потом включалась вода.
От тоскливой скуки, в ожидании неизвестного, Аяаулым то и дело поглядывала на дисплей мобильного телефона, еще надеясь увидеть отражение любимого номера. И не вынимая его из рук, бродила по квартире. В комнате Боба и Венеры поднималась полуденная пыль. Скупое осеннее солнце осветило танец этого прозрачного решетчатого квадрата. Только сейчас Аяаулым заметила в углу между шкафами нечто похожее на картины. Не замечая бестактности своего поступка, она вытащила их оттуда и принялась рассматривать. На одной из них гуашью нарисованы японцы в национальных нарядах, женщина и мужчина застыли с одинаково беспристрастными выражениями лица. Их лица обращены на зрителя. Мужчина сверху протягивает руку женщине, размещенной на нижней части холста. Между их несомкнутыми ладонями изображен небольшой огненный шар. Вторая картина – натюрморт. Спичечный коробок и спирт, оторванный от школьной тетради лист бумаги с какой-то записью. Третье полотно портрет Боба. Он нарисован очень нечетко, только проглядывается силуэт и профиль. Но сомнения нет, это он. Принявшие мечтательный облик, глаза Боба обращены куда-то вдаль, а на губах легкая, мягкая улыбка. Облокотив картину на стенку кровати, Аяаулым отодвигается на несколько шагов назад и замирает… При рассмотрении портрета вблизи создается впечатление, что портретист рисовал счастливого человека в момент созерцания. Но на расстоянии двух вытянутых рук из-под холста выступает нечто зловещее. Силуэт молодого человека как-то понуро сгорблен и больше напоминает силуэт старика. Улыбка больше похожа на угрожающий оскал. Пока Аяаулым не отрываясь, смотрела на портрет и пыталась убедить в себя в том, что это не более чем оптический обман, в комнату вошла Венера. С мокрыми волосами и припухшим от слез лицом. На ней были все те же джинсовые шорты и длинная мужская футболка.
- Ну и как? – спросила она, обойдясь без утреннего церемониала – указывая на холсты.
- Это ты рисовала? – спросила Аяаулым удивленно.
- Нет, папа Карло. Конечно я, кто еще? – задав риторический вопрос, Венера приподняла правую, красиво очерченную полумесяцем тонкую бровь, черную как ночь. Вся она была полна какой-то надменной простоты.
- Красиво – слегка потупившись, ответила Аяаулым.
- То-то же, – улыбнувшись – пошли чай пить.
Они сидели за столом, на котором кроме вареников местного производства, наблюдался чай, и позавчерашний хлеб. Венера, восседая на стуле, сидела свободно: одна нога подпирала стул, другая в вытянутом положении была направлена в сторону Аяаулым. Непрерывным звуковым рядом служил гул машин, шедший с улицы, и через полчаса тождество асимметрии звуков стало привычным и не заметным. В эти полчаса Венера успела рассказать о том, как она любит Боба, как она его ненавидит, что он – негодяй и подлец, и при этом Бог и Царь.
- Нет, ты сама посуди, - она говорила очень эмоционально, каждая клеточка, каждый мускул ее лица работал на этот непрерывный поток эмоций – почему он всегда кричит на меня, когда я просто хочу помолчать, мне хочется немного тишины? Разве это так много для меня? Он не успокоится, пока не увидит моих слез! Ты понимаешь? Это же просто садизм какой-то. Когда я, наконец, выйду из себя и начинаю кричать и плакать, он только тогда успокаивается, понимаешь? – в конце своего повествования Венера выпустила воздух, потому как весь произнесенный монолог был высказан на одном дыхании.
Аяаулым согласно кивала, с большим вниманием изучая кружева старых занавесок, чем пыталась вникнуть в сумбурную речь Венеры. Но, кажется, она ничего не заметила, потому как продолжала:
- Я просто устала нереально! – эти слова она подкрепила соответствующим выражением лица, и закатыванием век – Я живу его жизнью, а он вообще перестал меня замечать! Мы уже год вместе живем, а он до сих пор не хочет даже говорить о регистрации! Он мне говорит, что не готов, и что я тоже не готова! Но это не так – она вздохнула, готовясь начать новую мысль - Я не знаю, когда и где мы потеряли эту связующую нить. Мы ведь были так счастливы, знаешь… - ее взгляд блуждал по дну пиалы, и нежными пальцами, с погрызенными ногтями она водила по контуру горла пиалы – Когда только сюда переехали - она обвела взглядом кухню - это было так здорово! Он просто пришел к моим родителям, и сказал: так, я забираю вашу дочь, и все! – она посмотрела на Аяаулым с широко раскрытыми глазами, казалось, воспоминания о счастливом прошлом сделали ее лицо немного моложе, Венера улыбнулась – целая история, как мы спорили, кто будет готовить завтрак, а кто мыть посуду. У Боба в семье так принято, мужчина – во главе, женщина – за ним. А у меня в семье с этим легче. Папа и мама художники, люди конечно, здравомыслящие, но свободные от стереотипов и каких-то дурацких шаблонов. Поэтому и отпустили меня жить с ним. Чего мы только не испытали, бывало даже, есть нечего было, шли к родителям – черные глаза Венеры светились изнутри, она будто заново все это переживала – они нас кормили, и мы снова к себе в берлогу, что-то там наскребем по копейкам и вперед на работу. Иногда пешком. Но надо было вставать раньше, а мы этого конечно не делали, и нам всегда устраивали нагоняй.
- А вы вместе работали? – спросила Аяаулым.
- Ну да, в одной типографии, контора так себе, но именно там мы и познакомились. Я - юный дизайнер, изучающий примитивные графические программы, он - юный систематехник. Вообще, у меня там что-то не заладилось с компьютером, он начал виснуть, а мне срочно одному клиенту визитки распечатывать. Тут зову Боба, глянь мол, что с ним. Он с важным видом, знаешь, все эти компьютерщики такие важные, когда требуются их знания, подходит, лениво так спрашивает: ну что там? Как будто, я – Венера смеется – блондинка! Тут он открывает болтики, смотрит «внутренности», берет тряпочку, где-то подтирает, где-то сдувает пыль и заново эти винтики закручивает! И что ты думаешь, все заработало! Наверное, этим он меня покорил! – Венера заливисто смеется. И Аяаулым впервые за последние сутки смеется вместе с ней.
Умение слушать и не перебивать исходит из двух причин: это либо равнодушие, либо ярая заинтересованность. Но иногда встречаются люди, которые как никто умеют слушать, не испытывая при этом ни безразличия, ни особого интереса, они лишь «аккуратно» молчат, а слышат ли при этом, ну суть важно. И для человека-оратора рядом с таким живым «диктофоном» открывается благодатное поле. Если же мы все в большинстве существа, глубоко сконцентрированные на себе, то именно такие молчуны для нас идеальный вариант. Мы становимся лицедеями в пьесе одного актера, стоит кому-то дать нам возможность высказаться, лишь иногда вставляя междометья. И вот уже вся наша жизнь на чаше весов субъективных взглядов чужого человека. Но мы, облагороженные и одаренные вниманием, попадаем в зависимость, и быстро признаем случайного собеседника другом. Что касается Аяаулым, по складу характера она была человеком замкнутым, и ей всегда в разговоре была легче слушать, нежели говорить. А Венере то и надо.
- Сейчас наша жизнь уже совсем не то, конечно, – В глазах Венеры появилась доля протеста, брови нахмурены, губы поджаты - Боб возвращается часто поздно. Как-то постоянно придирается, холоден, потом начинает закатывать скандал, что реже. Часто его завожу я, – спокойно констатирует факт - Мне как-то надо привлечь его внимание. Я привлекаю его ненадолго, потом мы бурно миримся и так до следующего раза. Ему не нравится, что я курю, что я пью, что я не готовлю так, как его мама, что у меня нет четкого плана в жизни, вобщем все это ему не нравится. Хотя я ведь всегда была такой, понимаешь? Но тем ни менее, когда-то он любил, несмотря ни на что.
- А сейчас не любит? – Еще вчера Аяаулым казалось, что Венера – жестокая и бессердечная, а сейчас она видела перед собой простую девушку, которая не понимает, почему ее любимый больше не любит ее.
Венера достала тоненькую сигарету, вытащила еще одну пиалу и подкурила. Глубоко затянувшись, ответила:
- Не знаю, не чувствую. Уже не вижу прежнего блеска в глазах. Больше злости. Но он не равнодушен, это однозначно. Все чаще провоцирую его ревность, и с каждым разом ревнует он меньше. – Венера невидящим взглядом посмотрела в окно. В свете дня были видны мелкие морщинки в области век. А черные глаза как вишенки, с синим ореолом внутри глазниц роняли слезы.
- Ну что ты, не плачь – Аяаулым положила ладонь на плечо Венеры.
Но Венера, сконцентрированная на своей боли, казалось, получала от нее какое-то странное удовольствие. Казалось, такое нетипичное поведение для любимого человека, как-то ошибочно влияло на нее, оказывали неправильное воздействие. Это с одной стороны, будоражило ее фантазию, с другой возбуждало ум. Ее природе было свойственно беспрерывное горение души. Тихое успокоенное счастье нагоняла на нее тоску, вырастающую в безразличие. Такие люди, как Венера, любят сильнее, когда не находят ответа на свои чувства. Но конечно, она бы сама в этом никогда не призналась.
- Понимаешь, это все стало нормой для нас. Нормой ругаться постоянно, уходить среди ночи, хлопать дверью, ломать подарки, рвать письма, копаться в сотовом телефоне. Не помню, когда в последний раз мы засыпали в обнимку. – Венера из-за излишней чувствительности говорила то полушепотом, то резким фальцетом – не помню, когда он дарил мне цветы… Я не помню… он знает, я люблю цветы. – она отвлекается – Раньше он дарил просто так… Чтобы они остались жить навсегда, я их фотографировала. У меня фотографий голландских роз, подаренных им, наверное, десять! – он смеется, и слезы вмиг высыхают на глазах – Хочешь, покажу?
- Да – Аяаулым смотрела на Венеру с нескрываемым восторгом. Эта девушка, ее полная противоположность: такая яркая, открытая, свободная… Аяаулым не понимала, как можно жить с кем-то из мужчин, если он не муж, как можно так много курить, ставить бесконечное число раз чайник, и все время говорить об одном и том же. И при этом быть такой притягательной, необычной, легкой в общении, искренней.
Венера вбегает на кухню с кипой бумаг:
- Вот, смотри! Эти – она указывает на рисунки той самой десятки голландских роз, - он дарил мне практически каждый день, это было сто лет назад. Цветок то на трюмо, то на телевизоре, то скотчем прикреплен к обоям, то в руках Боба, он протягивает руку с цветком, будто бы дарит, а сам гримасничает, изображая донжуана. Но самая запоминающаяся фотография - это конечно, где они с Венерой лежат на индийском ковре, а вокруг разбросано бесчисленное количество роз – лица отчаянно счастливые и бесконечно влюбленные.
- А эти разных периодов. Вот фиалки, он их подарил, когда мы с ним расстались на неделю, я ушла к родителям, а он пришел прощение просить. О, эти мои любимые цветы, сирень! Как она пахнет…м… - Венера, вспоминая благоухания цветов, в блаженстве прикрыла веки - Мы тогда еще работали там же, в той типографии. Я освободилась пораньше, поэтому ушла. Хотела побродить по городу. Он чинил что-то, и остался. Я гуляла по Арбату, останавливалась, с кем-то здоровалась, ну знаешь, у нас одна «тусовка». Потом присела на скамью, о чем-то мечтала. Погода была замечательная. Это когда ты выходишь с работы, а день в самом разгаре. И тут неожиданно появляется неизвестно откуда Боб с этим букетом.– Венера грустно улыбнулась, глядя в тот угловой промежуток, где когда-то стояли цветы. – Все проходит...
И больше Венера ни проронила ни слова. Они молча сидели еще минут двадцать. Солнце растаяло, и безучастно забарабанил дождь.